Молитва януш корчак

Молитва януш корчак

Молитва Януша КорЧака

В дневнике, который Януш Корчак начал писать месяца за три до гибели, в мае 1942 года, воспроизводится разговор двух «дедов».

«– Я вел правильную размеренную жизнь без потрясений и крутых поворотов, –

с удовлетворением рассказывает о себе один. – Не курил, не пил, в карты не играл, за девицами не бегал. Никогда не голодал, не переутомлялся, не спешил, не рисковал. Всегда всё вовремя и в меру…

– Я чуть-чуть иначе, – отвечает ему другой. – Всегда там, где достаются синяки и шишки. Еще был сопливым мальчишкой, как уже первый бунт, первые выстрелы. И ночи были бессонные, и тюрьмы столько, что любому юнцу было бы достаточно, чтобы поуняться. А потом война… Пришлось ее искать далеко, за Уральскими горами, за Байкальским морем, среди татар, киргизов, бурят, даже до китайцев добирался… Водку, разумеется, пил, и жизнь свою, а не скомканный банкнот на карту ставил. Только на девчонок вот времени не было… Папирос искурил без счета… И нет во мне ни единого здорового местечка. Но живу. Да еще как живу!»

Разговор, конечно же, вымышленный, но черты самого Корчака во втором собеседнике угадываются несомненно. И в тюрьме он не раз сидел, и военным врачом во время трех войн служил, и в Китай его одна из войн занесла. Первый «дед» горделиво упоминает своих детей и внуков.

«– А у вас? Как у вас, коллега?

– У меня их двести.

– Шутник вы, сударь!»

Если Корчак и подшучивал в своем дневнике, то немного над собой. Он никогда не был женат, единственной его семьей до конца жизни оставался созданный им Дом сирот.

Вместе со своими детьми он проделал последний свой путь – в лагерь уничтожения. Это доселе невиданное, потрясающее шествие описано неоднократно. Двести воспитанников приюта шли на вокзал по улицам, оцепленным эсэсовцами, стройной колонной, с пением, неся впереди свое зеленое знамя. И во главе колонны, держа за руки двух детей, шел невысокий рыжеватый человек, Старый доктор, Хенрик Гольдшмидт, известный читателям во многих странах мира как Януш Корчак.

По-разному пересказывались легенды, будто немцы «великодушно» предложили знаменитому доктору спасти свою жизнь, покинув детей. Известны свидетельства вполне достоверные: Корчаку задолго до расправы предлагали бежать из гетто, уже приготовлено было даже убежище, где он мог спрятаться, пережить оккупацию.

Обсуждалась целесообразность избранного им самопожертвования. Детей он не спас всё равно, а мог бы еще сослужить службу другим – сирот в мире хватало. Не кончает же самоубийством врач, пациент которого умер от неизлечимой болезни. Он повел себя, говорили некоторые, не как обычный человек – как мученик, как святой.

Дом сирот в Варшаве на Крохмальной улице, 92. Снимок довоенных лет.

Я, которого судьба от такого выбора, слава Б-гу, уберегла, который не может всерьез даже сопоставлять себя с этой несравненной личностью, всё же пробую сам мысленно этот выбор к себе примерить. И позволю себе утверждать убежденно: не мученик, не святой, человек обычный, если его душа не извращена, поступить иначе не мог. Разве можно покинуть своего ребенка, когда он болен, когда попал в беду, когда ему угрожает опасность? Отказаться от своих детей, отпустить их на гибель, чтобы самому остаться в живых, – нет, даже представить себе, чем стала бы для тебя твоя дальнейшая жизнь, невозможно.

Ведь двести еврейских сирот, совершавших последний свой путь вслед за Янушем Корчаком, были для него своими.

Мне труднее, признаюсь, представить себе другой, действительно не всякому посильный подвиг, которым оказалась вся жизнь этого во всем обычного, такого же, как мы, человека, – подвиг, который он совершал постоянно, день за днем, в течение многих лет, в самые страшные времена, и не отказался от него до последних мгновений.

Он служил на фронте врачом, работал в больнице, к нему обращались за помощью не только евреи, но богатые, знатные христиане. Другие могли гордиться такой практикой. Он ушел из больницы ради Дома сирот – и записывает в дневнике: «Осталось чувство вины… Отвратительное предательство». Хотя и здесь он не переставал быть врачом – дети постоянно болели. Поносы, кашель, обморожение, дистрофия, сыпь на коже, – записывает он в дневнике. «Рвота – пустяки». «Незабываемые картины пробуждающейся спальни». Ежедневное измерение температуры, взвешивание, добыча пропитания для детей. Он сажает детей на горшки, моет им головы, стрижет им ногти. Это были его дети.

Между тем попадали они в Дом сирот по-всякому, доктор Гольдшмидт их не выбирал. «Город выбрасывает мне детей, как море ракушки, а я ничего – только добр с ними». Чаще всего это были дети из бедных, неблагополучных семей, с подорванным телесным и душевным здоровьем, нередко трудновоспитуемые. «У меня такое впечатление, что сюда присылают отбросы – как детей, так и персонала из родственных учреждений», – с горечью записывает Корчак. Удивительные, новаторские методы воспитания описаны им в знаменитых книгах, но можно иной раз лишь догадываться, чего это ему стоило.

«Пять стопок спирта, разведенного пополам с горячей водой, приносят мне вдохновение.

После этого наступает блаженное чувство усталости, но без боли».

Ведь и боли он чувствовал постоянно. Но больше боли, ухудшающегося здоровья, больше наваливавшихся одна за другой невзгод пугало его иногда другое:

«Вялость. Бедность чувств, безграничная еврейская покорность: “Ну и что? Что дальше?”

Ну и что, что болит язык, ну и что, что расстреляли? Я уже знаю, что должен умереть. И что дальше? Ведь не умирают же больше одного раза?»

И в другом месте:

«Существуют проблемы, которые, как окровавленные лохмотья, лежат прямо поперек тротуара. А люди переходят на другую сторону улицы или отворачиваются, чтобы не видеть.

И я часто поступал так же.

Надо смотреть правде в глаза.

Жизнь моя была трудной, но интересной. Именно о такой жизни просил я у Б-га в молодости.

“Пошли мне, Б-же, тяжелую жизнь, но красивую, богатую, высокую”».

Б-г, видимо, и вправду услышал его молитву – сам Корчак жизни себе не облегчал. Дороже многого стоит это вырвавшееся признание: «И я часто поступал так же». Но он продолжал смотреть правде в глаза. Под грохот бомб и снарядов, вызывающе надев свой офицерский мундир, ежедневно, ежеминутно рискуя жизнью и презирая опасность, он носится по варшавским улицам, подбирает испуганных, заблудившихся, истощенных детей, поднимает с мостовых раненых. Он добывает им пропитание, обувь, одежду, он стучится в учреждения и частные дома, требуя помощи для Дома сирот – для своих детей, умоляет, кричит, угрожает. Словно царящие вокруг страх и растерянность наделяют его новой, неистощимой энергией. Он пишет обращения к евреям и к христианам: «Исключительные условия требуют исключительного напряжения мысли, чувств, воли и действий. Сохраним же достоинство в несчастье!»

Перечитывая эти строки сейчас, в сравнительно спокойные времена, поневоле снова оглядываешься на себя. Чему можем научиться мы, люди обычные, у воспитателя, вся жизнь которого оказалась подвигом, у человека, личность которого несравненна? Если бы хоть вот этому – способности бороться с такой знакомой каждому душевной вялостью, расслабленностью чувств, мысли и воли, способности хотя бы иногда заглядывать правде в глаза.

Ежи Сроковский. Иллюстрация к роману Я. Корчака «Матиуш на необитаемом острове».

Сам Корчак именно этому учил своих воспитанников – никаких истин им не проповедуя.

«Мы не даем вам Б-га, – говорил он, обращаясь когда-то к детям, покидавшим его Дом, – ибо каждый из вас должен сам найти Его в своей душе.

Не даем родины, ибо ее вы должны обрести трудом своего ума и сердца.

Не даем любви к человеку, ибо нет любви без прощения, а прощение есть тяжкий труд, и каждый должен взять его на себя.

Мы даем вам одно, даем стремление к лучшей жизни, которой нет, но которая когда-то будет, к жизни по правде и справедливости.

И может быть, это стремление приведет вас к Б-гу, Родине и Любви».

Б-же, мог он сказать перед смертью,

Ты дал мне, что я просил:

Жизнь, в которой прожить сполна

Было труднее, чем написать

как говорил поэт.

В каждом вмещалось больше,

чем в книге или главе,

Сотни жизней входили в мою,

становились частью моей.

Ты дал мне искать не для того,

чтобы добраться до дна –

Чтоб, углубляясь, спрашивать

Дал понять, что не время делает нас –

Жизнь оказывается не коротка –

Верны подсчеты Писания,

я готов подтвердить:

Мафусаил вполне мог прожить

почти тысячу лет.

Б-же, ты дал мне жить, как я хотел,

и даешь умереть,

Выбрав свою судьбу

и не теряя себя.

ЛЕХАИМ — ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.

Молитва януш корчак

Молитва Януша КорЧака

В дневнике, который Януш Корчак начал писать месяца за три до гибели, в мае 1942 года, воспроизводится разговор двух «дедов».

«– Я вел правильную размеренную жизнь без потрясений и крутых поворотов, –

с удовлетворением рассказывает о себе один. – Не курил, не пил, в карты не играл, за девицами не бегал. Никогда не голодал, не переутомлялся, не спешил, не рисковал. Всегда всё вовремя и в меру…

– Я чуть-чуть иначе, – отвечает ему другой. – Всегда там, где достаются синяки и шишки. Еще был сопливым мальчишкой, как уже первый бунт, первые выстрелы. И ночи были бессонные, и тюрьмы столько, что любому юнцу было бы достаточно, чтобы поуняться. А потом война… Пришлось ее искать далеко, за Уральскими горами, за Байкальским морем, среди татар, киргизов, бурят, даже до китайцев добирался… Водку, разумеется, пил, и жизнь свою, а не скомканный банкнот на карту ставил. Только на девчонок вот времени не было… Папирос искурил без счета… И нет во мне ни единого здорового местечка. Но живу. Да еще как живу!»

Разговор, конечно же, вымышленный, но черты самого Корчака во втором собеседнике угадываются несомненно. И в тюрьме он не раз сидел, и военным врачом во время трех войн служил, и в Китай его одна из войн занесла. Первый «дед» горделиво упоминает своих детей и внуков.

«– А у вас? Как у вас, коллега?

– У меня их двести.

– Шутник вы, сударь!»

Если Корчак и подшучивал в своем дневнике, то немного над собой. Он никогда не был женат, единственной его семьей до конца жизни оставался созданный им Дом сирот.

Вместе со своими детьми он проделал последний свой путь – в лагерь уничтожения. Это доселе невиданное, потрясающее шествие описано неоднократно. Двести воспитанников приюта шли на вокзал по улицам, оцепленным эсэсовцами, стройной колонной, с пением, неся впереди свое зеленое знамя. И во главе колонны, держа за руки двух детей, шел невысокий рыжеватый человек, Старый доктор, Хенрик Гольдшмидт, известный читателям во многих странах мира как Януш Корчак.

По-разному пересказывались легенды, будто немцы «великодушно» предложили знаменитому доктору спасти свою жизнь, покинув детей. Известны свидетельства вполне достоверные: Корчаку задолго до расправы предлагали бежать из гетто, уже приготовлено было даже убежище, где он мог спрятаться, пережить оккупацию.

Обсуждалась целесообразность избранного им самопожертвования. Детей он не спас всё равно, а мог бы еще сослужить службу другим – сирот в мире хватало. Не кончает же самоубийством врач, пациент которого умер от неизлечимой болезни. Он повел себя, говорили некоторые, не как обычный человек – как мученик, как святой.

Дом сирот в Варшаве на Крохмальной улице, 92. Снимок довоенных лет.

Я, которого судьба от такого выбора, слава Б-гу, уберегла, который не может всерьез даже сопоставлять себя с этой несравненной личностью, всё же пробую сам мысленно этот выбор к себе примерить. И позволю себе утверждать убежденно: не мученик, не святой, человек обычный, если его душа не извращена, поступить иначе не мог. Разве можно покинуть своего ребенка, когда он болен, когда попал в беду, когда ему угрожает опасность? Отказаться от своих детей, отпустить их на гибель, чтобы самому остаться в живых, – нет, даже представить себе, чем стала бы для тебя твоя дальнейшая жизнь, невозможно.

Ведь двести еврейских сирот, совершавших последний свой путь вслед за Янушем Корчаком, были для него своими.

Мне труднее, признаюсь, представить себе другой, действительно не всякому посильный подвиг, которым оказалась вся жизнь этого во всем обычного, такого же, как мы, человека, – подвиг, который он совершал постоянно, день за днем, в течение многих лет, в самые страшные времена, и не отказался от него до последних мгновений.

Он служил на фронте врачом, работал в больнице, к нему обращались за помощью не только евреи, но богатые, знатные христиане. Другие могли гордиться такой практикой. Он ушел из больницы ради Дома сирот – и записывает в дневнике: «Осталось чувство вины… Отвратительное предательство». Хотя и здесь он не переставал быть врачом – дети постоянно болели. Поносы, кашель, обморожение, дистрофия, сыпь на коже, – записывает он в дневнике. «Рвота – пустяки». «Незабываемые картины пробуждающейся спальни». Ежедневное измерение температуры, взвешивание, добыча пропитания для детей. Он сажает детей на горшки, моет им головы, стрижет им ногти. Это были его дети.

Между тем попадали они в Дом сирот по-всякому, доктор Гольдшмидт их не выбирал. «Город выбрасывает мне детей, как море ракушки, а я ничего – только добр с ними». Чаще всего это были дети из бедных, неблагополучных семей, с подорванным телесным и душевным здоровьем, нередко трудновоспитуемые. «У меня такое впечатление, что сюда присылают отбросы – как детей, так и персонала из родственных учреждений», – с горечью записывает Корчак. Удивительные, новаторские методы воспитания описаны им в знаменитых книгах, но можно иной раз лишь догадываться, чего это ему стоило.

«Пять стопок спирта, разведенного пополам с горячей водой, приносят мне вдохновение.

После этого наступает блаженное чувство усталости, но без боли».

Ведь и боли он чувствовал постоянно. Но больше боли, ухудшающегося здоровья, больше наваливавшихся одна за другой невзгод пугало его иногда другое:

«Вялость. Бедность чувств, безграничная еврейская покорность: “Ну и что? Что дальше?”

Ну и что, что болит язык, ну и что, что расстреляли? Я уже знаю, что должен умереть. И что дальше? Ведь не умирают же больше одного раза?»

И в другом месте:

«Существуют проблемы, которые, как окровавленные лохмотья, лежат прямо поперек тротуара. А люди переходят на другую сторону улицы или отворачиваются, чтобы не видеть.

И я часто поступал так же.

Надо смотреть правде в глаза.

Жизнь моя была трудной, но интересной. Именно о такой жизни просил я у Б-га в молодости.

“Пошли мне, Б-же, тяжелую жизнь, но красивую, богатую, высокую”».

Б-г, видимо, и вправду услышал его молитву – сам Корчак жизни себе не облегчал. Дороже многого стоит это вырвавшееся признание: «И я часто поступал так же». Но он продолжал смотреть правде в глаза. Под грохот бомб и снарядов, вызывающе надев свой офицерский мундир, ежедневно, ежеминутно рискуя жизнью и презирая опасность, он носится по варшавским улицам, подбирает испуганных, заблудившихся, истощенных детей, поднимает с мостовых раненых. Он добывает им пропитание, обувь, одежду, он стучится в учреждения и частные дома, требуя помощи для Дома сирот – для своих детей, умоляет, кричит, угрожает. Словно царящие вокруг страх и растерянность наделяют его новой, неистощимой энергией. Он пишет обращения к евреям и к христианам: «Исключительные условия требуют исключительного напряжения мысли, чувств, воли и действий. Сохраним же достоинство в несчастье!»

Перечитывая эти строки сейчас, в сравнительно спокойные времена, поневоле снова оглядываешься на себя. Чему можем научиться мы, люди обычные, у воспитателя, вся жизнь которого оказалась подвигом, у человека, личность которого несравненна? Если бы хоть вот этому – способности бороться с такой знакомой каждому душевной вялостью, расслабленностью чувств, мысли и воли, способности хотя бы иногда заглядывать правде в глаза.

Ежи Сроковский. Иллюстрация к роману Я. Корчака «Матиуш на необитаемом острове».

Сам Корчак именно этому учил своих воспитанников – никаких истин им не проповедуя.

«Мы не даем вам Б-га, – говорил он, обращаясь когда-то к детям, покидавшим его Дом, – ибо каждый из вас должен сам найти Его в своей душе.

Не даем родины, ибо ее вы должны обрести трудом своего ума и сердца.

Не даем любви к человеку, ибо нет любви без прощения, а прощение есть тяжкий труд, и каждый должен взять его на себя.

Мы даем вам одно, даем стремление к лучшей жизни, которой нет, но которая когда-то будет, к жизни по правде и справедливости.

И может быть, это стремление приведет вас к Б-гу, Родине и Любви».

Б-же, мог он сказать перед смертью,

Ты дал мне, что я просил:

Жизнь, в которой прожить сполна

Было труднее, чем написать

как говорил поэт.

В каждом вмещалось больше,

чем в книге или главе,

Сотни жизней входили в мою,

становились частью моей.

Ты дал мне искать не для того,

чтобы добраться до дна –

Чтоб, углубляясь, спрашивать

Дал понять, что не время делает нас –

Жизнь оказывается не коротка –

Верны подсчеты Писания,

я готов подтвердить:

Мафусаил вполне мог прожить

почти тысячу лет.

Б-же, ты дал мне жить, как я хотел,

и даешь умереть,

Выбрав свою судьбу

и не теряя себя.

ЛЕХАИМ — ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.

Молитва януш корчак

ПЕДАГОГИКА ЯНУША КОРЧАКА И ЕВРЕЙСКОЕ ВОСПИТАНИЕ

Книга швейцарского педагога и психолога Жерара Кана наверняка заинтересует тех, кто воспитывает размышляя — будь то профессионалы или родители. Особую ценность она представляет для российских последователей и исследователей Януша Корчака, ведь она открывает практически не изученный аспект его жизненной философии, педагогики и художественного творчества.

Вместе с тем автор понимает, что хотя и приблизился, но не исчерпал многогранную личность и богатейшее наследие Корчака. В заключении он очерчивает круг весьма важных проблем, пограничных рассмотренным, но оказавшихся за пределами его книги, — их предстоит изучать другим.

Поднимать новые пласты темы «Корчак и еврейский мир» — не задача послесловия, скромного по самой своей жанровой сути. Хотелось бы только добавить к многочисленным корчаковским произведениям, на которые в своей книге ссылается Кан, два небольших текста, как нам кажется, красноречию подтверждающих справедливость хода рассуждений автора и точность его выводов.

Речь идет о «Молитве воспитателя» и эссе «Почему они молятся?».

Первый — «Молитва воспитателя», 1920 (немецкий перевод — Janusz Korczak. Das Kind Lieben, Frankfurt a. M, 1984) выпал из поля зрения Кана, видимо, потому, что не был включен Корчаком в книгу «молитв тех, кто не молится» — «Наедине с Господом Богом», 1922 (к ней автор не раз обращается в своем анализе).

Второй — «Почему они молятся?» отсутствует по объективной причине : он был введен в научный обиход, позднее, чем была написана книга Кана Этот текст «без даты», вероятнее всего, созданный во второй половине 30-х — начале 40-х годов, долгое время оставался не известным ни широкому читателю, ни даже специалистам. Как в свое время, спустя годы после Второй мировой войны, из небытия вернулся, казалось, сгинувший в катастрофе массового уничтожения корчаковский «Дневник» (1942, опубликован в 1958 г.), один из самых ярких документов неисчерпаемости резервов человеческого духа, так в 1988-ом нашлись, начав жизнь после смерти, десятки писем и статей Корчака, рукописных и напечатанных на машинке, относящихся к последнему периоду его деятельности. Эссе «Почему они молятся?» как раз из этого архива, опубликованного и прокомментированного на польском языке лишь в 1992 г. (Janusz Kotczak w getce. Nowe zrodla Waiszawa, 1992).

«Почему они молятся?» — всего лишь запись ответов разных детей на один и тот же поставленный Корчаком вопрос. Но это и «запись» того, как жили в Доме сирот, свидетельство глубинной еврейской духовности, освещавшей его повседневность. Разумеется, еврейские традиции соблюдались в Доме у Корчака в специфической, не ортодоксальной версии. Достаточно сказать, что в начале каждого месяца в зале Дома сирот вывешивали листок «Кто хочет молиться?», и дети записывались, — те, кто хотел, никого не принуждали. Но практически каждый детский ответ на вопрос Корчака свидетельствует о том, сколь сильным у детей было ощущение своей связи с еврейством. «Почему бы мне не молиться. Ведь я еврей», — фиксирует Корчак ответ первого мальчика.

Один из бывших воспитателей в Доме сирот сообщает, что Корчак, на протяжении многих лет присутствовавший во время молитвы в качестве «тихого наблюдателя», собрал богатый материал, который должен был лечь в основу работы на эту тему (Z. Wassertzug. Jak najmniej bujac w obloka kach . /W sp omnienia о Januszu Korczaku. Warszawa, 1981). Скорее всего, из этих наблюдений родилась бы еще одна книга Корчака — «теоретика собственной воспитательной практики» (Ю. Олкерс). Но, думается, вопрос, почему они молятся, он задавал детям не для очередной своей книга и даже не для того, чтобы самому лучше попять каждого воспитанника — а для того, чтобы каждый воспитанник, каждый ребенок сам осознал, почему он делает то или другое.

Кроме того, запечатленный в эссе вопрос — это свидетельство того, как Корчак работал, свидетельство тем более ценное, что он не формулировал свою «методику». В частности по этой причине его педагогику называют «непедагогической» — мы назвали бы ее метафизической и диалогической, ибо она толкует о труде бытия и труде отношения.

В эссе «Почему они молятся?» очевидно и то, как пересекаются принципы корчаковской науки жизни, обращенной к человеку с малым опытом, с основами еврейскою воспитания Корчак оказывает ребенку полное доверие, он убежден в том, что дети способны воспринимать трудные, «взрослые» вопросы и, в меру своего разумения, самостоятельно отвечать на них.

Наконец, в ответах детей на заданный Корчаком вопрос мы видим его педагогику в действии. В них — реализованное право ребенка на уважение, право быть самим собой, осуществленная возможность раскаяния и необходимость поступка.

Поступок, по Корчаку, — это веха на жизненном пути. И его педагогическая задача состояла в том, чтобы показать ребенку — больше делом, личным примером, чем словом — как от поступка к поступку человек проходит, проторяет свой собственный, единственный, только ему соответствующий путь, в том числе, как сказал бы Корчак, одинокий путь к Богу -«путь к Богу — и с Богом к себе». Поэтому человеку нужна молитва — момент тишины и сосредоточенности, откровенности и честности, исповеди и сострадания, просветления и очищения.

И если в первом тексте о том, почему молятся дети, в вопросе — и в ответах, — перед читателем предстает Корчак с детьми, то во втором, в собственно молитве, — Корчак наедине с самим собой.

«Молитва воспитателя», этот поистине иудейский диалог с Господом, убедительно подтверждает еврейскую идентичность Корчака. Его воспитатель не просто внемлет гласу с небес, не только просит Господа, но и, позабыв о робости, своенравно требует у Великого Собеседника благословения для своих детей.

Из множества написанных Корчаком молитв эта — несомненно, самая личная, самая сокровенная и, может быть, как раз поэтому она не вошла в его книгу «Наедине с Господом Богом».

Оба названные текста: и «Молитва воспитателя» и «Почему они молятся?», безусловно еврейские по духу, отражающие принципы еврейского воспитания, — были написаны по-польски — на том единственном языке, на котором думал свои печальные мысли, совершал, свой труд педагога и писал свои вдохновенные книга Генрик Гольдшмит-Януш Корчак.

Не в этом ли таится ответ на вопросы, которые, в силу обстоятельств, остались за рамками исследования Кана и на которые предстоит ответить другим?

Ольга Медведева
Москва, 1998

Я не возношу Тебе длинных молитв, о Господи. Не посылаю бесчисленных вздохов. Не бью низкие поклоны. Не приношу богатые жертвы во славу Твою и хвалу. Не стремлюсь вкрасться к Тебе в милость. Не приношу почестей.
Нет у моих мыслей крыльев, которые вознесли бы песнь мою в небеса.
Слова мои не красочны и не благовонны — не цветисты. Устал я, измучен.
Глаза мои потускнели, спина согнулась под грузом забот.
И все-таки обращаюсь к Тебе, Господи, с сердечной просьбой. Ибо есть у меня драгоценность, которую не хочу доверить брату-человеку. Боюсь — не поймет, не проникнется, пренебрежет, высмеет.
Всегда пред Тобой я — смиреннейший из смиренных, но в этой просьбе моей буду неуступчив.
Всегда говорю с Тобой тишайшим шепотом, но эту просьбу мою выскажу непреклонно.
Повелительный взор свой устремляю в высь небесную.
Распрямляю спину и требую — ибо не для себя требую.
Ниспошли детям счастливую долю, помоги, благослови их усилия.
Не легким путем их направи, но прекрасным.
А в залог этой просьбы прими мое единственное сокровище, печаль.
Печаль и труд.

Пан Хойна* много лет изо дня в день приходил на молитву. У него был набожный опекун: вначале тот заставлял его приходить, а потом он просто привык. Помню, как они стояли рядом: маленький Хойна и его большой опекун и молились вместе по одному молитвеннику.

Януш корчак молитвы тех кто не молится

+7 (495) 571-62-64
по рабочим дням с 10 до 17

Я не возношу Тебе длинных молитва, о, Господи! Не посылаю бесчисленных вздохов, не бью низкие поклоны. Не приношу богатые жертвы во славу Твою и хвалу. Не стремлюсь вкрасться к Тебе, Владыка, в милость, не прошу почестей.

Нет у меня мыслей крыльев, которые вознесли бы песнь мою в небеса. Слова мои не красочны и не благовонны – нет у меня цветов. Устал я, измучен. Глаза мои потускнели, спина согнулась под грузом забот.

И все-таки обращаюсь к Тебе, Господи, с сердечной просьбой. Ибо есть у меня драгоценность, которую не хочу доверить брату-человеку. Боюсь – не поймет, не проникнется, пренебрежет, высмеет.

Всегда перед Тобой я смиреннейший из смиренных, но в этой просьбе моей буду неуступчив.

Всегда я говорю с тобой тишайшим шепотом, но эту просьбу мою выскажу непреклонно.

Повелительный взор свой устремляю в высь небесную, распрямляю спину и требую, ибо не для себя требую.

Ниспошли детям счастливую долю, помоги, благослови их усилия. Не легким путем их направи, но прекрасным.

А в залог этой просьбы прими мое единственное сокровище: печаль. Печаль и труд.

Наедине с Богом

Знаю, просить некрасиво. Но ведь я прошу не Тебя, добрый мой Боже. Ты мне ничего не давай — это дядюшка мой обещал подарить мне часы, если буду хорошо учиться. Ты мне только помоги: напомни дядюшке об обещании. А я постараюсь вести себя хорошо. Дядюшке-то все равно, когда дарить: сейчас или потом. Я уже ребятам сказал, что у меня часы будут, но они не верят. Начнут надо мной смеяться, подумают, что наврал или просто хорохорюсь. Помоги мне, Боже. Тебе ведь не трудно, Ты все можешь. Боже, дорогой мой, золотой, помоги. Прости мне мои грехи. У меня их много. Съел украдкой повидло из банки, смеялся над горбуном, наврал, будто мама разрешает мне ложиться спать, когда захочу; я уже два раза курил и ругался. Но Ты — добрый. Ты простишь меня, ведь я раскаиваюсь и хочу исправиться.

Хочу быть хорошим, но не получается. То вдруг кто-то разозлит, то подговорит подраться — а мне неохота, чтобы другие думали, будто я боюсь. То мне просто скучно, то очень чего-то захочется, чего как раз и нельзя. Сдержаться не могу, а потом жалею, что так поступил. Ну, не такой уж я плохой.

Добрый мой Боже, не думай, что я хвалюсь. Ты сам знаешь, что есть и похуже меня. Ты ведь все знаешь. Я изредка совру, а другие что ни слово — то ложь. Да еще воруют. Два раза у меня пропал завтрак, потом украли хрестоматию, из пенала стянули карандаш. Это они научили меня браниться. Да Ты и сам все это знаешь. Не люблю я жаловаться. Ты сам знаешь, что не такой уж я плохой, хотя часто и поступаю плохо.

Добрый мой Боже, помоги мне не грешить, дай здоровье и долгую жизнь маме и папе, и дядюшке о часах напомни.

Раз обещал, слово надо держать.

Боже Всемогущий, обещала я маме, что больше не буду вредничать, обещала, что буду послушной. Обещать легко, но как сдержать слово. Боязно. Буду стараться — очень хочу. Но разве всегда получается так, как хочешь? Столько раз я давала себе слово: с завтрашнего дня все будет по-новому. Может, в этот раз так и будет. Сдержу слово — очень хочу сдержать. А Ты, Боже Всемогущий, помоги мне.

Ты сотворил землю, что вращается вокруг своей оси и вокруг солнца. Ты создал параллели, меридианы, полюса. Полуострова, мысы, заливы, проливы, горы, плоскогорья и низины. Множество животных, растений, граниты и кварц. По Твоему велению леса заполнились зверьем. Стоит Тебе только кивнуть — и проливаются реки, короли собирают дань или складывают оружие. Ничто не происходит без Тебя, на все Твоя воля.

Знаю, трудно Бога объять, скуден ум человеческий — что капля в море. Но для Тебя нет ничего невозможного. Все к Тебе обращаются, а Ты — соглашаешься или нет.

Сердцем верю я в Твой ум и доброту, и если не все мне понятно, так это потому, что я еще маленькая и глупая. Прости мне, Боже, мои сомнения, но я хочу быть с Тобой откровенной — ведь нет тайн от Бога, и Ты все равно знаешь мои мысли. Так вот. Боже Всемогущий, если Ты хочешь, чтобы люди были добрыми и справедливыми, почему бы Тебе не создавать только добрых и справедливых? Почему позволяешь им грешить? Дал бы лучше людям волю посильнее, чтоб они слово держали. Я вот стараюсь, очень стараюсь, а не получается. И маме неприятности и мне. Иногда и дело-то пустячное, а я не уступаю. Может быть, потому, что дома и в школе не все добры и справедливы. Много я видела зла, и не моя в том вина, видела фальшь и грязь, которыми полнится мир. Верно, я только за себя отвечаю, но эти обманы, сплетни, неискренность делают жизнь ужасной. Боже Всемогущий, не хочу я вредничать, хочу быть послушной — помоги мне, дай волю выдержать, дай хоть капельку Твоего могущества.

За один день сотворил Ты мир! Вели: пусть дети будут послушными. И да будет так.

Склонилась я над тобой, дитятко родное, отчего ж ты крошечка, так мне дорога? Знаю, похожа ты на тысяч других, но верю, верю твердо, что ты — единственная, даже не видя — узнаю тебя по голосу, и не слыша — узнаю по губам, сосущим грудь мою.

Понимаю тебя без слов. Ни звука не издашь, только взглянешь просительно — и я тотчас очнусь, даже если сплю глубоко.

Дитя мое, ты — подлинный смысл моей жизни, трепетное воспоминание, нежная печаль, надежда и опора.

Будь счастливо, дитятко. Господи, прости, что не к Тебе взываю. Если и молюсь, то из страха, что Ты, ревнивый можешь мое дитя обидеть. Даже Тебе, Господи, боюсь его доверить — Ты ведь, бывает, отнимаешь у матери дитя и у дитяти — мать. Скажи, зачем Ты это делаешь? Не упрек это, Господи, лишь вопрос.

Прости мне, Господи, что люблю мое дитя больше, чем Тебя. Ведь это я произвела его на свет. Но и Ты, Господи, его сотворил.

Мы оба за него в ответе. Оба виноваты, что, едва народившись, дитя уже страдает. И оба заботиться о нем должны.

У кого спросить, кто такой Януш Корчак?
У Земли, по которой он ходил?
У Неба, под которым он жил?

У кого спросить, кто такой Януш Корчак ?

Позволю себе подправить неточности, самую малость, и сократить.

Я не возношу Тебе длинных молитв, Господи. Не посылаю бесчисленных вздохов. Не бью низкие поклоны. Не приношу богатые жертвы во славу Твою и хвалу. Не стремлюсь вкрасться Тебе, Владыка, в милость. Не прошу почестей.

Нет у меня мыслей-крыльев, которые вознесли бы песнь мою в небеса.

Слова мои не красочны и не благоуханны. Устал я, измучен.

Глаза мои потускнели, спина согнулась под грузом забот.

И все-таки обращаюсь к тебе, Господи, с сердечной просьбой. Ибо есть у меня драгоценность, которую не хочу доверить брату-человеку. Боюсь — не поймет, не проникнется, пренебрежет, высмеет.

Если обычно я пред Тобою смиренен, то в этой просьбе моей буду неуступчив.

Всегда я говорю с Тобой — тишайшим шепотом, но эту просьбу мою выскажу непреклонно.

…ибо не для себя требую.

Ниспошли детям счастливую долю, помоги, благослови их усилия…

А в залог этой просьбы прими мое единственное сокровище: печаль.

Эта публикация вызвала неожиданно острую и живую дискуссию, участие в которой приняли и совсем молодые люди.

Молитва это или художественное произведение? Документ времени? Документ о развитии личности?

И только я мысленно согласилась с ним, как он, вслед за О. Медведевой заявляет, что Корчак не знал Торы. Тут они ошибаются оба. Мы еще увидим, что Тору Корчак знал и неплохо.

Сегодня после множества новых публикаций и в Польше, и в других странах мы знаем больше не только о легенде Корчака, взволновавшей бакинского мальчика, но и о Корчаке-человеке.

Януш Корчак с детьми

Эта улица звалась Крохмальной,
Где ты, номер девяносто два?
Здесь когда-то дети в теплой спальне
Слушали волшебные слова…

Ради детей, ради этих сирот он пожертвует сначала личной жизнью, а потом и жизнью вообще. Горы литературы, научной и художественной, написаны о Корчаке или посвящены его памяти. Не много осталось сегодня на земном шаре мест, где не было бы клубов или обществ имени Корчака.

Но вернемся к Корчаку.

Януш Корчак с детьми

Я не был в Египте, не видел растущего там папируса; я не могу сказать, каков тростник, среди которого Иохевед 1 оставила корзину со своим сыном.

Я не видел ни солнца над Египтом, ни его неба; я не могу спросить и узнать, каким было это солнце и это небо в то время, как мать несла Моисея к реке.

Я не видел развалин на берегах Нила и не могу предположить: вот из этого дворца вышла фараонова дочь, чтобы искупаться в его водах.

Я не стоял над Нилом, задумавшись: не здесь ли, где ступают сейчас мои ноги, стояла корзина с младенцем Моисеем, и его мать рядом с ним?

Да если бы я и был в Египте, много ли нового узнал бы об этом? Иными стали ныне русло реки, ее берега, тростник, кусты, изменились одежды девушек, и бедные хижины крестьян, и дворец…

Я вижу, не видев; узнаю, не зная. Тот, кто хочет, познает суть истины и то, что было некогда.

И зачала Иохевед, значит, должна родить, но не знает, кого родит: сына или дочь? Тревожно и горько у нее на сердце.

Дальше идет отрывок с другими предположительными ответами Амрама. Но вот родился мальчик.

Впервые кормит Иохевед грудью Моисея, чтобы не проголодался. Впервые отведал Моисей материнского молока; оно теплое, сладкое и белое. Так было всегда, поэтому я знаю. А губы ребенка розовые.

Уснул младенец и спит себе. Ибо таковы младенцы всех времен: они спят, устав от родовых усилий. Ведь родиться — это немалый труд. Вдыхать воздух, сосать грудь, смотреть и видеть белый свет, слышать шорохи земли.

Я вижу: Иохевед лежит, а ее маленький мальчик — возле нее… так оно теперь и так было три тысячи лет тому назад.

Он спит и не знает, что мать отнесет его на берег реки…

Он не знает, что придет день, когда он убежит от фараона и будет жить в земле Мидианской, и вновь вернется в Египет, чтобы бороться за свой народ и победить.

Не знает, что море расступится и высохнет перед ним, что он станет вождем и законодателем. Не знает, что народ, который он выведет из рабства, будет роптать и жаловаться на него в шатрах своих, и даже брат и сестра восстанут против него.

Спит и не знает ребенок, сколько трудов и боли, страха и горя познает, пока не увидит землю Авраамову с вершины горы Нево.

Жаль, что Тора так мало рассказывает, как Моисей вырос и превратился в юношу, и почти не говорит о его отце и матери.

И в то же время хорошо, что Тора мало рассказывает, как Моисей вырос и превратился в юношу.

Я направляю свою мысль и приказываю ей нестись через долгие годы, через прошедшие века, через тысячу лет и еще тысячу лет, в землю, которую я никогда не видел.

Пошли и ты свою мысль в Египет на Ниле, в бедный домик раба, во дворец фараона. Пусть мысль твоя посмотрит, послушает и узнает…

Многие поэты и писатели обращались к образу и трагедии Корчака. Назову только двоих, с произведениями которых познакомилась в Израиле.

Она читала, что старому доктору разрешено было остаться в живых, он мог отойти в сторону, и эшелон пошел бы в Треблинку без него. А он выбрал смерть вместе со своими детьми, сиротами…

/Но где-то на пороге дальнем детства / Похрустывает тонкая маца / И древней крови смутное наследство / Еще живет в моих чертах лица. / И голос крови мой покой смущает, / Он жив еще и говорит во мне… / Вот так звезда — погибнет в вышине, / А свет еще на землю посылает. / И в дни, когда, как встарь, на перепутье / Народ мой вновь поруганный стоит, / Я вновь еврейка — всей своею сутью, / Всей силой незаслуженных обид, / Всей болью за погибших ребятишек, / Всей материнской сутью естества… / Да — я еврейка! Пусть же каждый слышит / Наполненные горечью слова. /

Это было смело и отчаянно, и потому… опубликовали лишь маленький фрагмент.

И назову еще одно имя.

Когда я снова стану маленьким,
А мир опять — большим и праздничным.
Когда я снова стану облаком,
Когда я снова стану зябликом,
Когда я снова стану маленьким,
А снег опять запахнет яблоком.

Звучит музыка, в нее вплетаются слова: то ли молитва ребенка, боящегося старости, то ли старика, боящегося смерти…

У кого спросить, кто такой Януш Корчак?

Всё ли мы знаем о нем сегодня? Сколько еще нераскрытых тайн… Остался свет и остается боль… Так чувствовал и Галич.

За чужую печаль
И за чье-то незваное детство
Нам воздастся огнем и мечом
И позором вранья!
Возвращается боль,
Потому что ей некуда деться,
Возвращается вечером ветер
На круги своя.

Мы со сцены ушли,
Но еще продолжается действо!
Наши роли суфлер дочитает,
Ухмылку тая.

Возвращается вечером ветер
На круги своя.
Возвращается боль,
Потому что ей некуда деться.

1 Йохевед – мать Моисея.

2 Беседа В.Нузова с Б.Дижур и подборка ее стихов опубликованы в «Вестнике» №13 за 25 июня 2003.

Номер 19(330) 17 сентября 2003 г.

[an error occurred while processing this directive]